Будучи австралийцем, писавшим о демонстрациях в университетском городке, я перед вылетом в США провел лишь поверхностную «зачистку» телефона.

Многих людей задерживают в американских аэропортах по причинам, которые им кажутся произвольными и необъяснимыми. Мне повезло: когда на прошлой неделе меня остановили на пограничном контроле (Customs and Border Protection) после перелета из Мельбурна в Лос-Анджелес, офицер прямо и с гордостью объяснил причину задержания. «Послушайте, мы оба знаем, зачем вы здесь», заявил он. Агент представился как Адам, хотя его коллеги называли его офицером Мартинесом (Officer Martinez). Когда я сказал, что не знаю, он удивился. «Из-за освещения протестов в Колумбийском университете», заявил он.

Сотрудники пограничной службы ждали меня, когда я выходил из самолета. Офицер Мартинес перехватил меня ещё до паспортного контроля и сразу отвел в комнату для допросов, где взял мой телефон и потребовал ввести код. Когда я отказался, мне сказали, что в случае неподчинения меня немедленно отправят домой. Мне следовало согласиться на эту сделку и выбрать быструю депортацию. Но в тот момент, ошеломленный четырнадцатичасовым перелетом, я верил, что пограничная служба впустит меня, как только поймет, что имеет дело с рядовым писателем из австралийской глубинки. Поэтому я подчинился требованию офицеров.

Затем началось первое «интервью». Вопросы почти целиком касались моих репортажей о студенческих протестах в Колумбийском университете. С 2022 по 2024 год я учился там в магистратуре по студенческой визе, и когда в апреле прошлого года начались протесты, я стал публиковать ежедневные заметки в блоге на Substack, который, казалось, почти никто (кроме, видимо, правительства США) не читал. Материалы очень беспокоили офицера Мартинеса. Он спрашивал, что я думаю обо «всем этом» — о конфликте на кампусе, а также о противостоянии Израиля и ХАМАСа. Он интересовался моим мнением об Израиле, о ХАМАСе, о студенческих протестах. Спросил, есть ли у меня друзья-евреи. Выяснял, как я отношусь к решению о создании одного или двух государств. Спрашивал, кто виноват: Израиль или Палестина. Интересовался, что Израиль должен делать иначе. (Министерство внутренней безопасности США утверждает, что любые заявления о моём задержании из-за политических взглядов являются ложными).

Затем он потребовал назвать имена участников протестов. Спрашивал, в каких чатах WhatsApp для протестующих я состою. Интересовался, кто снабжал меня «информацией» о протестах. Просил назвать людей, с которыми я «работал».

К несчастью для офицера Мартинеса, я ни с кем не работал. Я освещал протесты как независимый студент-журналист, случайно наткнувшийся на палатки на лужайке. Мои работы, теперь публичные, безусловно, выражали сочувствие протестующим и их требованиям, но они были точным и честным описанием событий в Колумбийском университете. В этом, конечно, и заключалась проблема.  

В феврале этого года я забронировал билет из Мельбурна в Нью-Йорк с пересадкой в Лос-Анджелесе, чтобы навестить друзей на пару недель. Как раз тогда в австралийских СМИ участились истории о задержаниях и отказе во въезде в США для туристов. Я начал задумываться о мерах предосторожности на американской границе. Я решил не брать с собой «чистый» телефон — некоторые юристы советовали это в прессе, полагая, что это вызовет подозрения, а просто провести поверхностную чистку своего телефона и соцсетей.

Я разрабатывал стратегию, исходя из того, что, прожив пять лет в Штатах и много раз путешествуя между странами, я понял: пограничная служба Соединенных Штатов использует шаблонные методы, и мне должно очень не повезти, чтобы меня вообще обыскали. Я полагал, что если трудности и возникнут, то лишь потому, что офицер на паспортном контроле в длинной очереди аэропорта Лос-Анджелеса заметит, что я был студентом Колумбийского университета, и попросит показать телефон. Если бы он порылся в нем, то увидел бы беспорядочную цифровую жизнь одинокого тридцатитрехлетнего мужчины. Но он не нашел бы ни фотографий с протестов, ни переписок в Signal, ни моих постов в Substack, которые я удалил за неделю до вылета.

Но пограничная служба подготовились ко встрече со мной задолго до моего прилета. Им не нужно было выявлять меня в аэропорту Лос-Анджелеса: они, очевидно, приняли это решение за несколько недель. Моя заявка в система ESTA по которой многие туристы получают разрешение на въезд без визы вызвала срабатывание «триггера» — возможно, пограничная служба сейчас обладает техническими возможностями проверки истории браузера каждого заявителя в системе ESTA. Или, возможно, я попал в список ультраправой произраильской организации Betar US, переданный администрации Трампа, где указаны владельцы виз, которых они надеются депортировать. Так или иначе, кто-то в американском правительстве прочитал мои работы и решил, что я не гожусь для въезда. Поскольку офицер Мартинес, видимо, читал все мои материалы так давно, он даже не знал, что я их удалил. Это значит, что к моменту, когда иностранец почистит свои соцсети перед поездкой в США, как советуют многие СМИ, может быть уже слишком поздно.

Для меня эта ошибка обернулась катастрофой. Поскольку я выстраивал стратегию, ориентируясь на стандартный паспортный контроль, я был совершенно не готов к тому, что происходило в комнате для допросов. Хотя я тогда не знал, я участвовал в интервью, которое мне было не пройти. Неважно, что мои взгляды на Израиль и Палестину разочаровали офицера Мартинеса отсутствием радикальности — я сказал, что это конфликт, в котором у всех руки по локоть в крови, но который может и должен быть немедленно остановлен. Он спросил, чувствуют ли так другие австралийцы, и я сказал, что да, большинство. Это, кажется, только разозлило его. Когда вопросы об Израиле закончились, он исчез в задней комнате, чтобы начать скачивание содержимого моего телефона.  

Офицер Мартинес отсутствовал довольно долго. Я представлял, как он в своем кабинете использует новое ПО, чтобы выудить все грязные подробности моей жизни. Хотя я удалил с устройства много материалов о протестах, осталось много личного контента. Предположительно, Мартинес просматривал все это — неловкое, постыдное, сексуальное.

Опасения подтвердились. Мартинес вышел и сказал, что мне нужно разблокировать папку «Скрытое» в фотоальбоме. Я сказал, что ему будет лучше, если я этого не сделаю. Он настаивал. Я чувствовал, что выбора нет. Конечно, выбор был: не подчиниться и быть депортированным. Но к тому времени моя храбрость покинула меня. Я боялся этого человека и власти, которую он представлял. Поэтому я открыл папку и стал наблюдать, как он листает передо мной мои интимные материалы и мы вместе с ним смотрели на фотографию моего пениса.

Закончив, он снова исчез в другой комнате. Я сидел, пытаясь понять, почему, несмотря на с трудом обретенный комфорт, я чувствую себя так униженно. Я горжусь своей жизнью, тем, кто я есть. Но это не помогло. Тогда я понял, что у меня не осталось личного пространства, в которое не вломились американские власти.

На этот раз Мартинес отсутствовал ещё дольше. Через пятнадцать-двадцать минут человек, оставленный охранять меня — громадный, с козлиной бородкой и без бейджа — повернулся и сказал: «Боже, чувак, что у тебя на телефоне? Обычно это занимает пять минут».

В тот момент я понял, что мне конец — не потому, что охранник говорил правду, а потому, что я чувствовал, что это не так. Я чувствовал, что он играет свою роль, предназначенную для давления и запугивания.

Когда Мартинес наконец вышел, он подпрыгивал от радости, как ребенок с леденцом. Он заявил, что в моем телефоне нашли доказательства употребления наркотиков. Понял ли я, что не признал факт наличия наркотиков в телефоне?

За секунды я перешел от желания быть услужливым к страху быть уличённым во лжи. В серой зоне между трапом и паспортным контролем вы вне действия Конституции США. У вас меньше защиты, чем у преступника в нескольких метрах от вас, уже на территории страны. Как выяснилось, граждан с законным статусом запугивать и манипулировать гораздо сложнее. В комнате для допросов пограничной службы я не совсем опустился до уровня апатрида, но я опустился ниже преступника.

Если бы я не был измотан долгим перелетом и допросом, если бы не был напряжен и напуган, я бы вспомнил, что в моем телефоне нет явных доказательств употребления наркотиков. Лучшая версия меня, та, которой я себя считаю, назвала бы этот блеф бредом. Но в тот момент я не мог поручиться за каждую из четырех тысяч фотографий в телефоне. Я представил себе несуществующие снимки, несуществующие сообщения, доказывающие, что я наркобарон. Поэтому я признался, что в прошлом употреблял наркотики — как в других странах, так и в США, где покупал леденцы с тетрагидроканнабинолом.

Марихуана легальна в Нью-Йорке, но не на федеральном уровне, и поэтому, по мнению офицеров пограничной службы я нарушил федеральный закон, купив легальную травку, а затем не указал это в своей анкете. Мартинес, который, казалось, кипел от возбуждения, вернулся к начальнику, чтобы, как он сказал, «оформить это». Когда он вернулся, то сообщил, что меня посадят на ближайший рейс в Австралию.

Мартинес и еще один офицер отвели меня к стене и обыскали. Мартинес удостоверился, что у меня нет оружия между пенисом и мошонкой. Они вытащили шнурки из ботинок и из эластичных брюк, предположительно, чтобы я не смог повеситься. Это показалось мне излишним, но, попав в камеру для задержанных, я изменил мнение. Мы были так глубоко в здании и так явно под землей, что само понятие «окно» казалось чем-то странным. Три месяца назад канадская женщина пропала в этой системе почти на две недели. Тогда я не знал, выйду ли я на свободу через час, день или месяц. Когда меня ввели в камеру, я увидел молодую женщину, которая в слезах умоляла охранника дать ей информацию. Он сказал, что у него нет информации и она предоставлена не будет. «Эта женщина, — сказал он, указывая на сверток одеял в углу, — здесь уже четыре дня».

После этого у меня началась депрессия и паника. Задержанным запрещалось разговаривать друг с другом, да и не с кем было — барьер отделял мужчин от женщин, а я был единственным мужчиной. Еда была — в основном лапша в стаканчиках — и торговый автомат с M&M's и кока-колой, которым мы могли воспользоваться, «если принесут наличные», как сказал один охранник. В камере было так холодно, что все мы кутались в казенные одеяла.

Лампочки противно потрескивали, а кондиционеры гудели весь день. Я тогда понял, что камера — это место, где останавливается само время, что часы за спиной охранника, сидящего за оргстеклом, существуют в основном, чтобы дразнить нас. Мы изо всех сил старались не смотреть на них, потому что, хотя стрелки двигались, мы не понимали, к чему они ведут. Ужас был в том, что никто не знал, где мы, и у нас не было возможности им сообщить. Мы были изолированы друг от друга и от всего мира.

Именно тогда, спустя несколько часов после задержания, я вспомнил, что у пограничной службы должен быть внутренний регламент, и подошел к охраннику спросить, могу ли я как-то сообщить о своем задержании внешнему миру.

«Вы можете позвонить в свое консульство», ответил он.

Я немедленно воспользовался этим правом. Он набрал номер, а я стоял у его стола и говорил громко, чтобы слышали остальные, которых, я сомневаюсь, проинформировали об этом праве. Женщина на другом конце провода сказала, что, скорее всего, я буду в самолете тем же вечером, часов через шесть, и что, если я знаю наизусть номера друзей, она сообщит им. Так моя мама узнала об этом.  

Часа через три после того, как я отрубился на раскладушке в камере, офицер крикнул и разбудил меня. Меня отвели в другую комнату и устроили второй допрос, о котором я не знал, где задавали все те же вопросы, что и на первом. Я потерял терпение с этим новым человеком, офицером Ву (Officer Woo). «Если вы все равно депортируете меня, — спросил я, — зачем мне отвечать на ваши вопросы?»

Он, казалось, был шокирован. «Мы еще не решили, депортировать вас или нет», — сказал он. Затем сделал паузу. «Но, глядя на ваше дело… я понимаю, почему другой офицер сказал вам, что вы отправляетесь домой».

Второе интервью напоминало фильм «День сурка», но я был рад повторению. Мы столкнулись с ошибками в записях Мартинеса. В какой-то момент, когда я сказал Ву, что демонстрации в Колумбийском университете были «за мир», он посмотрел на меня с искренним удивлением. «Я думал, это протесты в поддержку ХАМАСа?» — спросил он совершенно серьезно. Я был ошеломлен той невинностью, с которой он задал вопрос, который мне казался чудовищно абсурдным. Кажется, он не выдержал моего взгляда — смеси ужаса, отчаяния и ярости — и, смутившись, рассмеялся.

В конце концов, меня посадили на самолет. Это действительно был ближайший рейс Qantas –  QF94 в 21:50 12 июня, примерно через двадцать семь часов после вылета из Мельбурна и через двенадцать после прибытия в Лос-Анджелес. Двое вооруженных до зубов офицеров пограничной службы вывели меня из камеры и провели по подземельям аэропорта, а затем, неожиданно, в яркий свет дьюти-фри и, наконец, к гейту, где, стоя с охранниками во главе очереди, я наблюдал, как один за другим на посадку проходят мои соотечественники. Этот гейт в Лос-Анджелесе знаком многим австралийцам, летавшим домой. Вооруженная охрана пограничной службы я думаю, должна была пристыдить меня, но я почувствовал такой прилив любви и уважения к соотечественникам, что начал улыбаться и шутить с пассажирами, проходившими мимо. Охранникам это не понравилось.

Когда самолет загрузили, меня наконец пустили на борт. Старший охранник, офицер Лю (Officer Liu), передал конверт с моим паспортом и телефоном старшей стюардессе, которая, сразу поняв ситуацию, стала относиться ко мне с заметной теплотой, а охранники, почувствовав неловкость от контраста в отношении, тихо исчезли.

Тем временем авиакомпания Qantas заняла довольно грубую позицию по отношению ко мне — предположительно, по просьбе пограничной службы США авиакомпания не отдавала мне телефон и паспорт до самой высадки в Мельбурне. В этом отношении, на мой взгляд, авиакомпания потворствовала администрации Трампа. (Авиакомпания Qantas не ответила на запрос о комментарии.) Поскольку у меня не было телефона, никто — ни я, ни консульство — не сообщил в Австралии о моем прибытии, и я приземлился дома, полагая, что мне придется самостоятельно добираться до своего дома, почти в двух часах езды от Мельбурна.

Каждый год десятки австралийцев и тысячи других людей получают отказ во въезде в США. В конце концов, пограничная служба США обладает полной свободой по принятию решению о въезде в страну. Ничего нового в том, что США произвольно используют свои полномочия, чтобы не пускать неугодных правительству людей. Ново то, что эти полномочия стали политически мотивированно использоваться для ограничения свободы слова, которая неприятна американскому правительству.

Когда задержали Махмуда Халила (Mahmoud Khalil), я написал в своем блоге, что США перешли к новой тактике, которую я назвал «депортацией инакомыслия» (the deportation of dissent). Затем это случилось со мной – судя по всему пограничная служба США поместила меня в черный список ещё до моего прилета, чьи сотрудники недвусмысленно объяснили мне причину подобного решения. Затем пограничная служба США использовала все доступные полномочия, чтобы сделать всё возможное для ограничений въезда в страну.

Я ещё не знаю, разрешат ли мне вернуться или наложат пожизненный запрет на въезд в США, как это бывает с теми, кого обвиняют в сокрытии опыта употребления наркотиков. Но я опасаюсь, что, написав об этом и выступив в СМИ, как я это делаю, я спровоцирую новые репрессии со стороны американского правительства. Я боюсь, что мне навсегда запретят въезд в США, если уже этого не сделали, или что информация с моего телефона, который я им отдал, будет использована против меня. Но я стал мишенью за то, что честно писал о том, что видел своими глазами, то же самое, что я делаю сейчас, и за это сейчас приходится платить свою цену.

Перевод статьи How My Reporting on the Columbia Protests Led to My Deportation

Тэги: США, Австралия, Общество

08.09.2025