За четыре месяца, прошедшие с тех пор, как компания Long-Term Capital Management (LTCM) объявила о потере более 4 миллиардов долларов в результате шестинедельной финансовой паники в конце прошлого лета, произошло много всего интересного, но самое интересное заключается в том, чего не произошло. Например, никто из 180 сотрудников хедж-фонда так и не объяснил произошедших событий, не попросил прощения и не уволился. Даже два нобелевских лауреата, входивших в штат LTCM, сделали вид, что ничего особого не произошло и продолжали спокойно работать. В свою очередь, главное действующее лицо развернувшейся драмы, Джон Меривезер (John Meriwether), очень удачно залег на дно и не общался с прессой, хотя фотографы на вертолетах постоянно кружат вокруг его дома, а журналисты стучатся в парадную дверь в неурочное время и пугают его жену. Однако всякий раз, когда возникал вопрос «Кто такой Джон Меривезер?», то ответ на него давали совсем не те, кто знал или работал с ним, а группа случайных знакомых и совершенно незнакомых людей. Со слов этих проходимцев следовало, что Меривезер со своей командой представляли собой все самые расхожие стереотипы Уолл-стрит: зарвавшиеся и потерявшие берега спекулянты. При этом досужие комментаторы упустили практически всё самое интересное.

Не так давно я посетил офисы хедж-фонда в Гринвиче (штат Коннектикут), чтобы ознакомиться с ситуацией изнутри. В компаниях, называемых «хедж-фондами», происходит много всего интересно, но такая необычная классификация подобных компаний лишь запутывает дело. В целом же, хедж-фонды привлекают деньги богатых людей и крупных организаций и, как следствие, регулируются менее строго, чем обычные инвестиционные компании подобного рода. LTCM был особенно странным случаем, поскольку являлся не просто инвестиционной компанией, сколько сложной фирмой, торгующей облигациями на Уолл-стрит. Помещение, которое она построила в Гринвиче, было модифицированной версией торгового зала на Уолл-стрит. Например, отсутствовала стена между торговым залом и исследовательским отделом. Для большинства работников Уолл-стрит торговый зал – это отдельная комната, отличная от исследовательского отдела. Люди, которые берут трубку и проводят торговые сделки (трейдеры) – это высокооплачиваемые сотрудники, работающие с рисками, а люди, которые анализируют и объясняют сложные ценные бумаги (исследователи) – это всего лишь клерки, хотя и довольно умные. В 1993 году, когда Меривезер основал компанию LTCM, он также создал новую систему статусов. Звания «трейдер» больше не существовало – в LTCM все, кто имел отношение к исследованиям о способах заработка на финансовых рынках, назывались «стратегами».

Стратеги провели со мной несколько дней, разбирая детали своего краха. Они начали с шестичасовой презентации, которую подготовили для инвесторов, чьи деньги они потеряли, потому что, как сказал один из партнеров фонда: «Практически никто не позвонил и не спросил нас о фактах – они верят тому, что читают в газетах». Затем мне показали ставки, которые стоили стратегам их состояний и репутации самых умных трейдеров на Уолл-стрит и за её пределами. Экскурсия по останкам печально известной компании завершилась беседой с Джоном Меривезером в ходе которой он, как и его преданные «стратеги», блестяще проиллюстрировал ограниченность применения логики в человеческих делах.


Первый раз, когда я был свидетелем рыночной паники, был также последним разом, когда я видел Джона Меривезером – это было в момент краха фондового рынка 19 октября 1987 года. Тогда я работал в Salomon Brothers – ведущей на тот момент торговой фирме на Уолл-стрит. В нескольких метрах от меня сидел исполнительный директор Salomon Brothers Джон Гутфренд (John Gutfreund), а рядом с ним – Меривезер, самый харизматичный персонаж фирмы. В тот день рынок акций упал, а рынок облигаций взлетел так, как никогда прежде, и эти два человека столкнулись с ситуацией, когда пришлось импровизировать.

Только спустя какое-то время до меня дошел весь смысл их действий в момент краха фондового рынка. Вы не можете по-настоящему осознать смысл происходящего, если не знаете, что именно нужно осознавать. Я так медленно осознавал важность этой сцены, что позже не смог использовать её в «Покере лжецов» (Liar's Poker) – мемуарах, которые я написал о своем опыте работы на Уолл-стрит. Но события тех нескольких часов были во многом самыми важными из всех, что я когда-либо видел на Уолл-стрит.

То, что произошло во время обвала фондового рынка, было одним из примеров перераспределения богатства, которое, по всей видимости, происходит на финансовом рынке примерно каждое десятилетие. Рынки во время паники похожи на страну во время переворота, и в ретроспективе именно так и было в тот день. Одна группа людей со своим старым, устоявшимся взглядом на мир оказалась на обочине, тогда как другая группа людей с новым взглядом на мир поднималась на вершину власти. И все это происходило на вершине высокого офисного здания в нижней части Манхэттена.

Джон Гутфренд ходил взад-вперед между своим столом и длинным, узким рядом трейдеров по государственным облигациям, где он общался с Крейгом Коутсом-младшим (Craig Coats Jr.) – руководителем отдела по торговле государственными облигациями компании Salomon. Вместе они решили, что наступил конец света, как он наступил во время краха 1929 года. Конец света – хорошая новость для рынка облигаций, поэтому он и взлетел. Гутфренд и Коутс решили купить на 2 миллиарда долларов только что выпущенные 30-летние казначейские облигации США. За ними было интересно наблюдать – они были похожи на пару львов в джунглях. Гутфренд и Коутс не переставали задаваться вопросом – почему из всех людей на Земле только они понимают по какому сценарию будут развиваться события? Они верили в свои инстинкты, но у них хватило нервов и мужества, что отличало победителя от проигравшего на торговых площадках Уолл-стрит в 1987 году.

И на самом деле они были победителями бума 80-х годов. Журнал Business Week назвал Гутфренда королем Уолл-стрит, а Коутса многие считали прототипом главного героя только что вышедшей книги «Костры тщеславия» (The Bonfire of the Vanities) – Коутс был высоким, красивым и харизматичным, и представлял собой собирательный образ трейдера по торговле облигациями 80-х годов.

Вот только он ошибался. Конец света не наступал. Цены на облигации не собирались расти до бесконечности – в общем-то, мир проигнорировал крах фондового рынка. Вскоре Коутс пришел на работу и обнаружил, что его казначейские облигации на сумму 2 миллиарда долларов получили новое имя: «Кит» (The Whale). Трейдеры постоянно интересовались у Коутса о его детище – например, «Как сегодня поживает твой Кит, Крейг?». Или: «Кит до сих пор греет бока на берегу?». В конце концов, решение купить «Кита» обошлось компании Salomon Brothers в 75 миллионов долларов.

Тем временем в 20 метрах от него стоял Меривезер. Когда я думаю о людях в американской жизни, которые могли бы быть похожи на него, то на ум первым делом приходят не финансисты, а творческие личности – Гарольд Росс (Harold Ross) из New Yorker, скажем, или Квентин Тарантино (Quentin Tarantino). Мериуэзер был похож на талантливого редактора или блестящего режиссера: у него был нюх на необычных людей, и он обладал даром убеждения людей по раскрытию скрытых талантов. Рядом с ним были его первые протеже, четверо молодых людей, только что окончивших аспирантуру – Эрик Розенфельд (Eric Rosenfeld), Ларри Хилибранд (Larry Hilibrand), Грег Хокинс (Greg Hawkins) и Виктор Хагани (Victor Haghani). Меривезер взял на себя ответственность и проторил дорогу по которой лучшие выпускники финансовых и математических программ попадали прямиком на торговую площадку Salomon. Роберт Мертон (Robert Merton), экономист, который позже сам стал консультантом Salomon Brothers, а еще позже – партнером в LTCM, жаловался на то, что Меривезер украл целое поколение талантливых ученых.

Тогда ещё никто не знал, что делать с «молодыми профессорами» – они были совсем не похожи на других людей на торговой площадке. Они не были крупными с физической точки зрения, а их тела были просто системами жизнеобеспечения мозга, который, в свою очередь, был продолжением компьютеров. Они были вежливы, хорошо воспитаны и нерешительны. Если вы задавали им простой вопрос, они думали над ним восемь месяцев, прежде чем ответить, а потом их ответ был настолько сложным, что вы жалели, что задали его. Даже на простой вопрос о текущих делах, как правило, следовал подробнейший ответ, а ответ на вопрос «Почему эта облигация дешевле, чем та?» сразу тянул на диссертацию. Они думали и воспринимал рынки не так, как Крейг Коутсили, если уж на то пошло, как любой другой на Уолл-стрит.

Оказалось, что для этого была веская причина. На первый взгляд, американские финансы теряли ореол таинственности, когда обычные люди всё больше и больше пользовались услугами по взаимному инвестированию, ипотечными продуктами и кредитными картами. Но всё это было лишь вершиной айсберга и между «старыми» и «новыми» финансами всё явственнее прослеживалась огромная разница – если «старые» финансы были лишь покрыты налётом загадочности, то «новые» финансы были просто непостижимыми. Финансовые рынки порождали чрезвычайно сложные инструменты – опционы, фьючерсы, свопы, ипотечные облигации и многое другое. Их сложность озадачивала непрофессионалов, да и сейчас озадачивает, но создавала возможности для тех, кто умел разбираться в них. По указанию Джона Меривезера молодые профессора заново изобретали финансы и заново определяли, что значит быть трейдером по облигациям. Их присутствие на торговых площадках ознаменовало конец антиинтеллектуализма в американской финансовой жизни.

Но в момент паники молодые профессора ещё не до конца понимали свои силы. Все хорошо продуманные стратегии, принесшие прибыль порядка 200 миллионов долларов за первые 10 месяцев 1987 года, растворились на фоне общей паники – они потеряли по меньшей мере 120 миллионов долларов, что было достаточно, чтобы стереть в порошок квартальную отчетность всей компании. За два года до этого им платили 29 000 долларов за преподавание курса «Финансы 101» (Finance 101) студентам старших курсов – теперь они потеряли 120 миллионов долларов! И не просто чьих-то 120 миллионов долларов! Сто двадцать миллионов долларов, которые частично принадлежали нескольким очень крупным и влиятельным персонам. Как вы можете себе представить, они были встревожены, пока Меривезер не убедил их, что не нужно тревожится понапрасну, а сделать правильные выводы из ситуации. Он попросил своих подопечных выбрать две или три перспективные сделки и утроить инвестиции в них.

Подчиненные Меривезера, конечно, вняли просьбе своего шефа и уделили особое внимание одной крупной сделке. В результате этой сделки без покрытия продавались последние выпуски 30-летних облигаций Казначейства США, ранее купленных Крейгом Коутсом, и одновременно приобретались 30-летние облигации Казначейства США, выпущенные тремя месяцами ранее. Молодые профессора были далеко не первыми, кто понял, что эти облигации были практически идентичными, но они были первыми, кто внимательно изучил взаимосвязь между ценными бумагами. Новые выпуски казначейских облигаций продаются лучше, чем старые – это связано с так называемой «премией за ликвидность», когда профессиональные участники рынка платят за новые выпуски ценных бумаг немного больше, потому что их легче перепродать. Во время паники спреды по старым и новым выпускам облигаций резко разошлись, и молодые профессора, обратив на это внимание, заключили пари на то, что спреды уменьшаться, как только спадет паника.

Но молодым профессорам было важно не просто делать деньги, им важно было ещё и понимать – зачем и почему они этим занимаются. В том случае, если они не могли докопаться до сути причин неэффективного поведения рынка, то становились подозрительными и отказывались делать ставки. Но когда наступило 19 октября 1987 года, то они с удивлением обнаружили причину: все трейдеры были в замешательстве. Один из лучших трейдеров Salomon по облигациям был раздавлен. Этот персонаж должен был быть душой компании на рынках государственных облигаций, а он выглядел как лабораторная крыса, заблудившаяся в лабиринте. Оказалось, что этот грубиян полагался на шпаргалку, на которой были указаны цены старых выпусков облигаций, но сильные колебания рынка облигаций во время паники моментально обесценило эту информацию. «Интуиция его подвела. У него нет инструментов, чтобы справиться с подобной ситуацией. А если у него нет инструментов, то у кого они есть?», подумал тогда один из молодых профессоров. Его замешательство стало для молодых профессоров возможностью использовать его в своих целях.

Спустя годы им будет трудно пережить как этот момент, так и десятки других. Молодым профессорам будто был дан более развитый набор чувств, да еще и шестое чувство в придачу. И у них хватило наглости: они были готовы поставить деньги против своей теории и спустя три недели после краха 1987 года, когда рынки успокоились, они вывели деньги из казначейских облигаций с прибылью в 50 миллионов долларов. В целом, ставки, которые они сделали в условиях одной из самых больших паник, которые когда-либо видела Уолл-стрит, в конечном итоге принесли им больше денег, чем все ставки, которые они когда-либо делали – возможно, что прибыль достигала 150 миллионов долларов. Для сравнения, прибыль всей компании Merrill Lynch в том году составила 391 миллион долларов. Молодые профессора не упустили из виду урок: паника оказалась полезной для бизнеса. Глупые поступки, которые люди совершали во время паники, давали возможность более разумным людям использовать их в своих целях. Молодые профессора уже знали это в теории, но теперь они знали это на практике. Это был урок, о котором они пожалеют во время следующей большой паники, гораздо более масштабной и загадочной, чем крах в октябре 1987 года – паники в августе 1998 года. Они по-прежнему будут работать вместе, но уже в компании LTCM.


Мне было немного не по себе от того, что я снова встречусь с этими людьми. Боже, как это было волнительно! Даже спустя 10 лет я могу в точности вспомнить те минуты, когда я попросил их рассказать про одну из сделок, чувствуя себя при этом не в своей тарелке из-за обилия сложных деталей. Ко всему прочему, их аналитической отстраненностью, казалось, был пропитан весь воздух офиса в Гринвиче, что не могло не оказывать негативного влияния на такие важные вещи, как общение с прессой. «Если бы все прошло хорошо, то мы бы с вами не разговаривали», заявил мне один из молодых профессоров вскоре после того, как я вышел из лифта. Но дела шли не очень хорошо, и они решили объясниться с кем-то, кого они знали.

Когда я узнал о крахе LTCM, моей первоначальной реакцией было трудно сдерживаемое облегчение: Ханс Хафшмид (Hans Hufschmid) больше не стоил 50 миллионов долларов. Каждый, кому приходилось делать трудный выбор на жизненном пути, поймет, как важно быть уверенным в том, что никто из тех, кто был вам близок, не преуспел настолько, чтобы потом постоянно напоминать о той чудовищной ошибке, которую вы когда-то совершили. С тех пор как в 1988 году я ушел из Salomon Brothers, чтобы стать писателем, мне всегда было интересно, насколько богатым я бы стал, если бы остался на Уолл-стрит. Было несколько человек, чьи состояния я мог «примерить» на себя, и за которыми я мог наблюдать, как за подопытными животными.

Ханс был одним из них. В 1986 году мы с Хансом ушли из одной и той же нью-йоркской программы обучения на одну и ту же торговую площадку в Лондоне, где нас в конечном итоге курировал Меривезер. Хотя мы не были яйцеголовыми профессорами, но всё же умудрялись проворачивать хитроумные сделки. Мы оба проводили половину своего времени, летая по Европе и пытались заинтересовать несведущих инвесторов сложными американскими финансовыми инструментам, а другую половину – в поисках сделок для тех, кто не нуждался в особых уговорах. Но это было лишь поверхностное сходство. В глубине души у нас с Хансом был один грязный секрет: мы не могли угнаться за молодыми профессорами. Мы принадлежали к той породе недоучек, которая могла «выдать себя» за экспертов по новым финансовым инструментам, не обладая при этом реальными знаниями.

В любом случае, Ханс был одним из тех людей, которым я мог бы стать, если бы остался на Уолл-стрит. И вот в конце 1993 года, узнав, что Salomon Brothers выплатила Хансу бонус в размере 28 миллионов долларов, я провел не менее трех часов в грустных размышлениях об однажды сделанном неправильным выбором. Но бонус в двадцать восемь миллионов долларов был лишь затравкой – в конце 1994 года Ханс покинул Salomon Brothers и стал партнером в лондонском офисе LTCM. Такой шаг Ханса даёт представление о том, какую ценность представляла работа на Меривезера, что для этого люди бросали работу в лучших фирмах Уолл-стрит, которые платили им бонусы в размере 28 миллионов долларов. Прошли слухи, что Ганс вложил в фонд не только свой бонус в 28 миллионов долларов, но и 15 миллионов долларов, которые он занял в одном из банков.

В 1995 году фонд LTCM вырос на 43 процента, в 1996 году – на 41 процент, а в 1997 году – на 17 процентов. В конце каждого года Ханс реинвестировал свою прибыль в фонд, что являлось одной из особенностью сотрудников и партнеров LTCM, т.к. они не оценивали себя обычным для Уолл-стрит способом – по материальным благам. Cотни миллионов долларов, заработанные LTCM, совершенного не означали демонстративного потребления в виде частных самолетов или других дорогих игрушек. Любимой формой демонстративного потребления сотрудников и партнеров LTCM было постоянное реинвестирование полученных прибылей – в результате перед крахом компании 16 партнеров LTCM вложили в свой фонд около 1,9 миллиарда долларов собственных средств. При довольно консервативных предположениях порядка 50 миллионов долларов из этой суммы были записаны на Ханса, что делало решение о моем уходе с Уолл-Стрит особенно невыносимым.

А потом... пуф... богатства Ханса испарились в один момент, что серьёзным образом подсластило пилюлю от ухода с Уолл-Стрит. К концу сентября 1998 года те же самые друзья из Salomon Brothers, которые в конце 1997 года рассказывали мне о сказочных богатствах Ханса, сообщили мне, что он и все его партнеры стали банкротами, а поскольку в целях инвестирования Ханс по уши влез в долги, то можно Ханс остался ещё и должен.

На этом самом месте закончилась история моих переживаний и мне больше не требовалось подтверждение однажды принятого решения об уходе с Уолл-Стрит – меня вполне устраивал мой уровень доходов. Но оказалось, не все испытывали те же чувства, что и я – многие хотели получить не только деньги Ханса, но и его шкуру, а также шкуры Ларри Хилибранда, Виктора Хагани, Эрика Розенфельда, Грега Хокинса и Джона Меривезера. А также шкуры Роберта Мертона и Майрона Шоулза (Myron Scholes) – экономистов-лауреатов Нобелевской премии, которые присоединились к команде Меривезера (они получили Нобелевскую премию 1997 года за работу по управлению рисками опционов). Ханса и его партнеров обвиняли в безрассудном поведении, в том, что они зазнались и поставили под угрозу экономику западных стран.

В газетах постоянно муссировалась сумма в «1,2 триллиона долларов», которую якобы получили Ханс и молодые профессора. Но в реальности 1,2 триллиона долларов представляли собой открытые торговые позиции фонда. Любой, кто работает на Уолл-стрит, знает, что открытые торговые позиции фирмы содержат позиции, компенсирующие (хеджирующие) друг друга. В любой момент времени Goldman Sachs или Shearson Lehman, у которых было в два раза больше капитала, чем у LTCM, могли открыть позиций на 7 или 8 триллионов долларов, но важна была не общая сумма позиций, а величина риска по ним.

Именно здесь в газетных отчетах появляется «леверидж» (leverage). Леверидж означает привлечение заёмных средств для приобретения активов, на покупку которых не хватает собственных средств, и во многих публичных отчетах леверидж неизменно приравнивался к «риску», но как писала Кэрол Лумис (Carol J. Loomis) в журнале Fortune, «в LTCM лучшие умы подсели на самый сильный финансовый наркотик – кредитное плечо». Возможно, когда-то было время, когда леверидж был приемлемым выражением риска. Но одно из последствий новой реальности финансовых рынков стало полное изменение понятие «риска». С одной стороны, портфель может быть целиком и полностью сформирован на заемные средства, но при этом почти не содержать рисков. С другой стороны, портфель может иметь небольшой леверидж, но при этом нести кучу рисков. Компания LTCM занималась практически тем же самым, что и инвестиционные банки на Уолл-стрит, а инвестиционные банки на Уолл-стрит приобретают те же самые позиции на заёмные средства в соотношении 1 к 25 (и это при том, что инвестиционный банк на Уолл-стрит может получить капитал быстрее, чем хедж-фонд).

Важным показателем любого портфеля является не леверидж, а волатильность: насколько сильно растут и падают чистые активы каждый день? По этому показателю, на который никто не обращал особого внимания, LTCM управлял фондом, который выглядел для всей Уолл-стрит чуть менее рискованным, чем если бы он взял свой капитал и просто вложил его весь, без привлечения заёмных средств, в диверсифицированный портфель американских акций.

Потом был неизбежный поиск Героя (True Character). Одна из историй о Меривезере, которую я рассказал в 1989 году, была «творчески переработана» и использовалась в качестве доказательства помутнения сознания у этого персонажа. История была такая: Джон Гутфренд, регулярно спускал десятки тысяч долларов молодым профессорам, играющим в покер лжецов – игру, в которой используется как случайность, так и мастерство, предложил партию Меривезеру со ставкой миллион долларов. («Одна игра, ставка – миллион, прямо сейчас», так якобы сказал Гутфренд). Меривезер ответил, что будет играть только на 10 миллионов долларов. Гутфренд ретировался. Занавес. Позднее разные люди, включая самого Гутфренд, отрицали, что такой случай вообще имел место, но в любом случае смысл этого эпизода был прямо противоположен той интерпретации, которая есть сейчас. Смысл истории заключался в том, что в мире, где было стыдно бояться финансового рынка, Меривезер нашел отличный способ избежать того, что явно было актом безумия.

Но даже не зная о том, чем занимался Меривезер, или как он это делал, или каким он был человеком, было ясно, что публичные отчеты о крахе LTCM были, по меньшей мере, неполными. С середины 80-х годов и вплоть до прошлого лета молодые профессора были образцом для подражания на Уолл-стрит. Если они были настолько безответственными, то почему все крупные фирмы Уолл-стрит копировали их? Даже после краха LTCM некоторые специалисты с интересом изучали их портфель. Если этот портфель был настолько рискованным, то почему Уоррен Баффет (Warren Buffett) пытался купить его?

Между строк читалась более сложная ситуация, чем та, которая попала в прессу. Наиболее примечательные комментарии после паники приходили из финансовых кругов. Министр финансов Роберт Рубин (Robert Rubin) заявил тогда, что «мир переживает худший финансовый кризис за последние 50 лет». Это было очень непохоже на человека, который был известен тем, что вселял оптимизм и спокойствие в инвесторов, особенно во время своей работы на Goldman Sachs при биржевой панике 1987 года (Crash of 1987). Алан Гринспен (Alan Greenspan), председатель Федеральной резервной системы, сказал, что за всю свою жизнь он не видел ничего, что могло бы сравниться с паникой в августе 1998 года, когда практически все фирмы Уолл-стрит заявили о рекордных убытках при торговле облигациями. Goldman Sachs, больше других фирм старавшаяся скопировать успех Меривезера, объяснила свою собственную катастрофу тем, что «наша модель риска недостаточно учитывала проблему подражания». Это заявление было верным по сути, но фактически, т.к. в нем не содержалось имя человека, выбранному в качестве образца для подражания.


Если бы вы не знали, кто такой Джон Меривезер, то у вас не возникло бы ни малейшего любопытства к нему. У него не крупные, ровные черты лица, копна вьющихся каштановых волос, по-мальчишески ниспадающих на лоб, и пустое выражение лица, которое выражает его отношение к происходящему в зависимости от ситуации. Его движения быстры, впрочем, как и его речь. Он говорит обрывками и быстро переходит от одной идеи к другой, не всегда полностью проговаривая свою мысль до конца. Он оказывает влияние на других людей в значительно бОльшей степени, чем на себя самого. Ему довольно трудно говорить прямо от себя и это затрудняет сбивает с толку его возможных сторонников и последователей. Когда Меривезер говорит: «Если кто-то всерьёз хочет доставить другому человеку серьезные неприятности, такие усилия могут со временем принести свои плоды», то он имеет в виду: «Я думаю, что кое-кто решил меня утопить и у него это неплохо получается».

Когда я приехал, Меривезер сидел, сгорбившись за своим столом на торговой площадке, но к тому времени, как я добрался до него, он уже был в своем пустом кабинете, который использовался лишь время от времени. Из окон открывался прекрасный вид на деревья, на которые, я уверен, никто не обращал внимания уже несколько месяцев. Высокая стопка книг и большая корзина яблок занимали место рядом с его столом – Меривезер угостил меня яблоком и предложил одну из книг.

Это была книга «Чудо на 17-ой лунке» (Miracle on the 17th Green) – сказка для взрослых об обычном мужчине средних лет, который однажды обретает талант чемпиона по гольфу. «Необыкновенные вещи случаются с обычными людьми», гласила надпись на обороте обложки. Вскоре стало ясно, что надпись отражает отношение Меривезера как к самому себе, так и к текущей ситуации. Первое, что он сказал, когда мы сели за его журнальный столик, было: «Я не хочу, чтобы эта история была бы только обо мне».

Чтобы быть уверенным в том, что история будет не только о нем, Меривезер запретил слишком частое упоминание его имени, а для пущей убедительности он настоял на том, чтобы при разговоре присутствовал Ричард Лихи, который мало того, что был старейшим партнером Меривезера, так однажды ещё и умудрился нанять меня для работу на торговой площадке Salomon.

Я полагаю, что Меривезер предпочел бы, чтобы люди считали его немного странным, а не знали истинную причину его избегания публичности, которая заключается в том, что он испытывает глубокий дискомфорт от внимания. Например, у него фобия по поводу публичных выступлений. Когда кто-то проходил мимо Меривезера на торговой площадке Salomon, то можно было увидеть, как он прямо-таки заставляет себя встретиться взглядами с проходившим мимо человеком. В разговорах, в которых от него можно было ожидать бОльшей активности – скажем, за выпивкой с парой новых сотрудников – он не пытался взять на себя инициативу. Он был одним из тех людей, которые хотят, чтобы все были «равны» и придерживался демократичного стиля общения. Странно, но прилагательное, которое он часто выбирает для описания людей, которыми он больше всего восхищается – «застенчивый». Он говорит это как комплимент, например, «застенчивый и вежливый». Застенчивость и вежливость – странное сочетание для альфасамцов торгового зала Salomon. Такие качества были серьезным препятствием, по крайней мере, для того, кто стремился к власти посредством контроля над большим количеством людей, работающих в компании. Меривезер стремился к власти в иной форме – через рынки.

За пять лет после краха 1987 года Меривезер и молодые профессора заработали миллиарды для Salomon и десятки миллионов для себя. Они начинали свою карьеру в компании, как инопланетяне, но за довольно короткий срок стали сердцем фирмы. С середины 80-х до начала 90-х годов другие компании Уолл-стрит, и особенно Goldman Sachs, переманивали талантливых специалистов по торговле облигациями из всех основных отделов Salomon – корпоративных, государственных, ипотечных. Джон Корзайн (Jon Corzine), который был одним из генеральных директоров Goldman Sachs, поднялся в компании отчасти за счет переманивания нужных людей с торговой площадки Salomon.

Единственным исключением из этой диаспоры была группа Джона Меривезера: она не продавалась, хотя в конце концов распалась под внешним давлением. Трейдер по государственным облигациям в Salomon Brothers по имени Пол Мозер (Paul Mozer), сменивший Крейга Коут�